Маргинальность русского человека не подлежит ни сомнению, ни удивлению. У всех наций свои недостатки и странности, но по отношению к Европе Россия – исключительно странное место. Сколько ни удивлялся Астольф де Кюстин – так и не смог понять нашей странной косности с влечению ко всему заграничному, бунтарству и апатии, склонности к потрясениям и невероятной линейности нашей нервной истории. Русский человек гнил и слаб, но силен и мудр – и как это сочетание удерживается в тонкой душонке?
Безграничность нашего национального самосознания подобна космосу: кровавые путья все клюют спину, а нам все равно, не боимся мы волка и сову. Странное влечение к крови мы объясняем театром и эшафотом, преступление – психологией слабого человека, и самые великие наши национальные писатели все пишут о старушках, топорах и деньгах, об убийстве отца и терроризме, японцы читают Анну Каренину и качают головой: странная нация, воистине странная. Дело в том, что русская культура, скопившияся за века, воспитывает в нас увлеченных собою маргиналов, культивирующих в себе крайности где-то в височной доле: убежать от своего физического строения мы не в силах.
Поэтому мы пьем чай, а где-то вершатся судьбы мира; трагедии за ужином преследуют русскую драматургию, а девушки бросаются в Волгу, стремясь убежать от собственной натуры или, например, бесчестья – на небеса.
Маргинальность есть в каждом из нас: кто нормален, тот не адекватен культуре, стране, времени. Если появляется кто-то гармоничный, то в конечном счете оказывается, что он писал матерные стишки на обороте любовных поэм, его убивают на дуэли, и… все опять идет по кругу. Наши гении – все они, вплоть до современности, живут либо слишком мало, либо слишком много и в конце жизни, окончательно осточетев от святости, инсценируют смерть и едут кататься по бескрайним железным дорогам – там они, конечно, встречаются с пьяницей с Курского вокзала и едут воевать с Нидерландами в припадке алкогольного бреда.
Гармония – черта не русская вовсе, она принесена заграничным сентиментализмом по нашу душу: но русские крестьянки склонны скорее травить мужей и румянить щеки, нежели придаваться неге на берегу озера. Все типы подвержены этому святому безумию русского берсерка, все слои населения, от бунтующих за идею дворян до бунтующих за компанию крестьян, и только царь в конечном счете способен перерубить канат свихнувшейся нации, ибо только ему верят в масштабе вечности; впрочем, у нас давно уже нет царя, а значит, некому прекратить хотя бы на время, рвущийся из каждой русской душонки крик «Эй, вы!...» и демоническое улюлюкание сквозь сжатые зубы.
Это то, чего нам никогда не следует ждать – прекращения страданий, порождаемых собственным сознанием – чудища из снов догоняют нас, на какой край света мы от них не убегали бы. Впрочем, убегали, и проверено это не работает – вся русская эмиграция тоскует по своим монстрам из под детской кроватки.
Маргинальность страны в политическом смысле – вообще крайне интересная тема, и в России 0 в первую очередь, столько неадекватных политических линий, ошибок, нелогичных систем кажется, не было еще ни у одной. Иногда кажется, что целый народ сошел с ума, и в моих ушах бьется, как топот тысяч невидимых ног невидимых крестьян, декабристов, стихоплетов, камеристов и драматургов отбивают ритм по многострадальной земле, которая, казалось бы, не заслужила такого обращения : но только задумаешься – и поймешь. Каждая земля порождает только её достойное. Русская земля издревне склоняет к бунту каждого, кто припал к ней коленями, а православие сгибает, гнет спины к земле, как сухую траву (католичество же, наоборот, выпрямляет спину получше любого ортопедического корсета).
Черствый хлеб революций влечет, потому что оторваться от земли – кажется, будто взмыть в небо: на поверку оказывается, что только в петле и на перекладине, но об этом до поры до времени никто не догадывается. И свое сердце кажется мудрым и всесильным, будто старая большая птица.
Мудрые евреи давно еще предупреждали нас, что бунт в конечном итоге оборачивается распятием и смертью (своей – или брата), но мы сочинили себе сказку о Спящей царевне и воскрешении и упорно поклоняемся чужой изначально религии, но мы признали ее своей и теперь обезательно должны совершить свой собственный бут в себе самом – до своей смерти. И – совершаем, чему тысячи свидетельств.
Театр – это всегда бунт. Есть, спать – это не бунт. Искусство бунтарская вещь по своей природе – оно противостоит истинному порядку вещей, оно говорит, что мы никогда не умрем – и тогда будет ненужно воскресать; наблюдая искусство, ты живешь – час, два, три - в коконе бессмертия картины, пьесы, спектакля.
Бунтарь маргинален окружающей среде, он крадет воздух, а его – пригодного для свободного дыхания – немного. Человек спокойный, не чувствующий в себе умирание клетка за клеткой, не способен вместить в свое мироздание человека умирающего, а следовательно, обязанного перед смертью как следует побунтовать. Поэтому Скалозубу и Софье так невозможно тяжело понять Чацкого – только бунт отделяет его от них, но этой дистанции вполне достаточно, чтобы отречься от ереси – они искренне верят в то, что никогда не умрут, а если это вдруг и случится по неосторожности бога , то все равно рано или поздно они воскреснут.
Миром заправляет огромная, пульсирующая, сбившаяся с настроек машина, имя ей – смерть. Так чем же бунт – не признание, осознание смерти?
Все смертно: человек, правящий режим, даже бог.
Бунт бессмертен.